«Как ты дошел до такого, повар?..» – это Учитель, пребывая в роще Джеты, произнес по поводу тхеры Пальцелома (о Пальцеломе cм. джатаку Об Атапе по прозвищу "Опоясанный Пальцами" – прим. ред.).
Родом он был брахман, но стал лютым разбойником-душегубом, а Пальцеломом его прозвали за то, что большие пальцы убиенных им людей он отламывал и низал их на нитку, чтобы носить на шее как ожерелье. Однажды Учитель нарочно пошел по той дороге, где разбойничал Пальцелом, и ему удалось укротить злодея словом, а не силою. Тот принял монашество. В первое время все люди помнили о его прошлом и с бранью гнали прочь. Но как-то раз он проходил мимо роженицы, мучившейся трудными родами и, желая помочь ей, поклялся, что с тех пор, как он принял постриг под началом Блаженного, у него и в мыслях не стало кровопролития. И женщина силой его клятвы разрешилась от бремени. С тех пор он уже везде без труда получал подаяние. Усердно упражняясь в уединении, он смог отделить свою мысль от препятствий к сосредоточенному созерцанию и сподобился наконец достичь святости, обрел сверхобычные способности и причастился к числу восьмидесяти великих тхер.
И вот как-то раз в зале для слушания дхармы монахи завели такой разговор: – Да, почтенные! Такого лютого разбойника, безжалостного душегуба Блаженный смог без насилия, без оружия укротить и умиротворить, а это дело весьма трудное. Вот какие подвиги свершают Просветленные! Учитель находился тогда в своей благоуханной келье, но своим необычайно тонким слухом воспринял этот разговор и понял, что как раз сегодня ему следует прийти к монахам, ибо проповедь дхармы должна ему удаться. И он с той удивительной непринужденностью, что присуща Просветленным, пришел в зал для слушания дхармы, уселся на предложенное ему сиденье и спросил: – О чем вы сейчас беседуете, монахи? Монахи рассказали. – Нет, о монахи, ничего удивительного в том, что я в этой жизни, достигнув уже высшего просветления, укротил его. Ведь я и прежде, когда был еще только на пути к просветлению и имел ограниченные знания, смог все же умиротворить его, – и Учитель рассказал о былом.
Некогда в царстве Куру, в столице его Индрапаттане, праведно царствовал царь по имени Кауравья. Бодхисаттва родился тогда сыном его главной супруги. Нарекли его Сутасомой. Когда он подрос, отец отправил его учиться в Такшашилу к знаменитому Учителю. И вот он с деньгами для Учителя отправился в путь.
А тогда же правивший в Варанаси царь страны Каши отправил точно так же учиться и своего сына, царевича Брахмадатту. Тот шел той же дорогой. И вот Сутасома подошел наконец к воротам Такшашилы и присел отдохнуть на скамье под навесом. Туда же подошел Брахмадатта и сел на скамейку с ним рядом. – Ты, я вижу, приятель, устал с дороги, – заговорил с ним Сутасома. – Ты откуда идешь? – Из Варанаси. – А какого ты рода? – Я сын царя Брахмадатты. – А как звать тебя? – Царевичем Брахмадаттой. – Зачем ты сюда пришел? – Учиться искусствам. Так Брахмадатта ответил на его вопросы, а потом и сам в свой черед расспросил Сутасому. Тот все ему о себе рассказал. Юноши увидели, что они оба – кшатрии, оба пришли учиться к одному и тому же учителю – и подружились.
Вместе явились они к учителю в дом, почтительно приветствовали его, назвались и попросились к нему в ученики. Тот согласился. И вот, вручив ему деньги, принялись они за учение. Да и не одни они были у него в ученичестве – в ту пору примерно сто царевичей со всей Джамбудвипы учились у него искусствам. Сутасома стал меж ними старшим. Повторяя задания вслед за учителем, он быстро выучился всему в совершенстве. После этого он первым делом решил пойти к царевичу Брахмадатте – ведь тот был его товарищем – и стал ему помогать, так что и Брахмадатта в скором времени всему научился. А тут закончили ученье и остальные. Напоследок учитель их всех испытал, простился с ними, и они собрались идти по домам во главе с Сутасомой.
На обочине дороги Сутасома дал им такое напутствие: – Теперь настала пора вам отчитаться перед своими отцами в том, чему вы научились, и начинать править самим. Как станете царями, помните о моем вам наказе. – О каком наказе, учитель? – По полнолуниям и новолуниям блюдите посты и скота в эти дни не забивайте. Те пообещали. А дело было в том, что Бодхисаттва знал такие книги, где говорится, как по облику человека увидеть его судьбу, и прознал он по ним, что в царевиче из Варанаси таится для людей великая опасность, – вот откуда наказ.
Разошлись они по своим землям, отчитались в выученном перед отцами, и те возвели их на царство. Друг о друге они не забывали и Сутасоме писали, что на царство взошли и наказ, им данный, блюдут. – Смотрите, искушениям не поддавайтесь, – писал им в ответ Бодхисаттва. Изо всех этих царевичей один лишь царь Варанаси трапезы без мясного не признавал, ему даже на постный день впрок заготовляли убоину.
Но вот как-то раз повар его зазевался, и заготовленное мясо утащили псы с царской псарни. Повар видит – нет мяса, и пошел его покупать, а достать его в постный день было негде, и он затужил: «За обед без мясного царь меня не помилует. Что-то надо придумать». И вот что он придумал: выбрал час, когда нет народу, пошел на то место, где оставляли покойников на съедение шакалам и грифам, и срезал мясо с бедра человека, умершего меньше часа назад. Приготовил его получше и подал царю.
Стоило царю лишь кончиком языка коснуться кусочка этого мяса, как его тотчас проняло – все его тело отозвалось на этот вкус. И вот почему: в прошлой жизни он был яккхой, много тогда поел человечины и успел к ней пристраститься. «Если я промолчу, мне нипочем не узнать, чье это мясо я ем», – подумал царь и сплюнул. – Ешь, государь, мясо хорошее, – сказал ему повар. Царь отослал всех приближенных и говорит: – Да я и сам вижу, что оно хорошее. А что это за мясо? – Да то же, что было в прошлый раз, государь. – Нет, я такого вкуса не помню. – Значит, сегодня лучше сготовилось. – А разве ты раньше не так же готовил? Повар молчит. – А ну, говори все как есть, или расстанешься с жизнью! Повар вымолил у царя обещание не наказывать его и рассказал все по правде. – Не нужно лишнего шума – говорит царь. – То мясо, что ты готовил всегда, оставляй теперь себе, а мне готовь человечину. – Это, господин, нелегко будет. – Не так уж трудно, не бойся. – Откуда же мне брать каждый день человечину? – Ничего, народу в тюрьме сидит много.
Так повар и стал делать. Наконец все узники были съедены. – Теперь что делать? – Кинь на улице связку в тысячу монет. Того, кто поднимет, хватай как вора и режь. Прошло время, и никто больше на эту связку монет и смотреть не отваживался. – А теперь что мне делать? – спросил повар. – После того как пробьют ночную стражу, по городу ходит еще немало народу. Вот ты и спрячься где-нибудь у перекрестка или между домами, подстереги кого-нибудь и убей его на мясо. С того дня стал повар носить куски один другого лучше, а на улицах города находили по утрам трупы. В домах горе: то отец не вернулся, то мать, тут нету брата, а там – сестры, и отовсюду неслись причитания. Горожан охватил ужас: «Уж не лев ли то людей пожирает, или тигр, или яккха45 какой?» Стали к трупам присматриваться и увидели следы от ударов: «Видать, это дело человеческих рук».
И вот на царское подворье набежала толпа и стала выкликать царя. – Чего вам, любезные? – спросил царь. – Государь, у нас в городе завелся разбойник, он людей ест. Вели его изловить. – А я здесь причем? Я вам не стражник. Видят горожане, что царю до них дела нет, и пошли к военачальнику. Пожаловались ему, говорят: – Надо искать разбойника. – Дайте мне сроку неделю, отыщу вам разбойника, – так он обнадежил людей, а слугам своим повелел. – Друзья, в городе, видно, завелся разбойник, он ест людей. Попрячьтесь в разных местах и выследите его. – Слушаемся, – сказали они и пошли караулить.
А повар, притаившись между домами, подстерег какую-то женщину, убил её и начал срезать с тела куски посочнее и укладывать их в корзину. Тут-то его и схватили, поколотили, заломили за спину руки и подняли большой шум: – Вот он, разбойник! Вот кто людей ест! Сбежалась толпа. Избили его, отвели душу, корзину с мясом повесили ему на шею и привели его к военачальнику. Смотрит на него военачальник и думает: «Что же за этим кроется? Сам он, что ли, ест человечину? Или он её к другому мясу подмешивает и продает? А может, по чьему-то приказу людей убивает?» И он спросил повара: – Как ты дошел до такого, повар, На дело кровавое это решился? Лишаешь ты жизни мужчин и женщин ради ли мяса иль ради денег?
Повар:
«Не ради себя и не ради денег,
Не для семьи и не родичей ради –
То господин мой, царь страны нашей,
Мяса иного есть не желает».
«Волю царя, говоришь, исполняя,
Ты на кровавое дело решился?
Значит, и утром на очной ставке
Ты пред царем повторить это должен».
Повар:
«Да, Калахастин, я это исполню –
Сделаю так, как велишь ты, почтенный.
Я завтра утром на очной ставке
Не отрекусь от своих признаний».
На ночь военачальник посадил повара под замок в надежное место, а на рассвете посовещался с советниками царя и, придя с ними к согласию, расставил по городу стражу, убедился, что власть в его руках, и направился ко дворцу вместе с поваром, на груди у которого висела та же корзина с человеческим мясом. Весь город взревел.
А царь поел в последний раз только накануне утром, ведь ужинать ему не пришлось, хоть он и просидел всю ночь, дожидаясь, когда придет повар. Но повар не появлялся, а по городу пошел громкий шум... «В чем дело?» – подумал царь; он выглянул из окна, увидел повара с корзиною на груди и понял, что дело раскрылось. Набравшись мужества, царь сел на трон. А Калахастин подошел к нему и без обиняков учинил допрос.
Вот к концу та ночь склонилась,
И незадолго до восхода
Военачальник Калахастин
Приводит повара к царю.
И, подойдя к подножью трона,
Такое он промолвил слово:
– Ужели правда, государь,
Что повара ты посылаешь
Мужчин и женщин убивать,
А сам их мясо поедаешь?
– Да, Калахастин, это так.
Он мне старался угодить,
Я вправду повара послал.
Напрасно ты хулишь его.
Слышит это военачальник и думает: – Ну и злодей! Сам говорит такое мне в лицо! Скольких же он людей успел переесть за это время! Как его образумить? И он сказал: – Государь, не делай так, не ешь больше человечины! – Напрасные слова, Калахастин, я без нее не могу. – Государь, если ты не остановишься, ты и себя, и царство свое погубишь. – Ну что же, погублю так погублю, а остановиться я не могу. «Попробую убедить его», – подумал военачальник и рассказал царю такую историю.
Давным-давно жили в океане шесть огромных рыб: три из них были по пятьсот йоджан в длину, и звали их Ананда, Тнманда и Абхьявахара, а три другие были по тысяче йоджан в длину, и тех звали Титими, Тимингала и Тимирапингала. Кормились они все морской травой. Ананда жил в отдаленном краю океана, и множество рыб приплывало к нему, чтобы на него посмотреть. Однажды они решили: «У всех двуногих и четвероногих цари есть, у нас одних царя нет. Сделаем-ка и мы себе царя». И все они единодушно выбрали себе в цари Ананду. С тех пор рыбы по утрам и вечерам стали приплывать к нему на поклон. Ананда жил в отдаленном краю океана.
Но вот как-то раз Ананда пасся на одной подводной горе и случайно зацепил зубами какую-то рыбку, приняв ее за стебель морской травы. Надкусил ее и почуял: попало в рот что-то вкусное. Выплюнул, смотрит – да это рыба! «Сколько же времени я зря потерял, – подумал он. – Буду теперь по вечерам и утрам съедать по рыбешке-другой из тех, что приплывают ко мне на поклон. Да только если я стану делать это открыто, мне их ни одной потом не видать – все разбегутся». И стал он делать это тайком: хватал и съедал рыб замешкавшихся, последних из тех, что уплывали от него прочь.
Заметили рыбы, что их становится все меньше и меньше, и призадумались: «Что за напасть свалилась на наших сородичей? Откуда она?» Тут одна умная рыба и говорит: – Что-то мне чудится, с Анандой неладно. Послежу-ка за ним. Когда рыбы приплыли к Ананде на поклон, она спряталась у него за жаброй. Ананда отпустил рыб, а отставших схватил и сожрал. Умная рыба рассказала о том остальным, и все они в страхе разбежались.
Ананда остался один, а, пристрастившись к рыбьему мясу, другой пищи уже не хотел и от голода совсем ослаб. «Куда же они подевались?» – подумал он и пустился на поиски. Увидел подводную гору и решил: «Не иначе, как они прячутся под горой, потому что меня боятся. Сейчас я обогну гору и посмотрю, нет ли тут кого». И он обвился вокруг горы всем своим телом. «Если они и впрямь тут живут, то сейчас побегут», – подумал он, и тотчас увидел свой собственный хвост, лежащий на склоне. «Ага, вот она рыба! Обманула меня и живет себе под горой!» И он озлобленно вцепился в свой хвост, что был длиной в пятьдесят йоджан, – ведь он принял его за хвост другой рыбы, – и стал в него с урчаньем вгрызаться. Тут ему стало больно. Другие рыбы почуяли кровь, налетели и давай отхватывать от него кусок за куском, пока не добрались до головы. А он был так велик телом, так неповоротлив, что ничего поделать не мог. Так и нашел он там свою погибель. И осталась от него только куча костей, сама не меньше горы. Ее видели отшельники и подвижники, умеющие летать по воздуху. Они рассказали о ней другим людям, и так об этом узнали по всей Джамбудвипе.
И, заканчивая эту историю, Калахастин сказал:
«Ананда, старший среди рыб,
Чревоугодью предался.
Поел вокруг себя всех рыб,
А кончил тем, что съел себя.
Глупец грядущих бед не ожидает
И безрассудно набивает брюхо.
Он всю родню к погибели приводит
И в алчности сжирает сам себя.
О царь! Пусть мой рассказ тебя побудит
От страсти к людоедству отказаться.
Иначе ты опустошишь все царство,
Властителю морскому уподобясь».
Царь выслушал все это и говорит: – Не ты один, Калахастин, умеешь истории рассказывать, я тоже это могу. И, желая оправдать свою страсть к человечине, царь тоже рассказал старинную историю.
Говорят, жил некогда в Варанаси домохозяин по имени Суджата. Однажды, из Гималаев спустились в город за солью и уксусом пятьсот подвижников. Он приютил их у себя в саду, и они зажили там в полном довольстве. И хоть всегда им предлагалась трапеза у него в доме, иной раз они все же ходили за подаянием по деревням, а порой собирали крупные ягоды гвоздичного дерева со съедобной мякотью и приносили их с собой.
Случилось однажды, что как раз в то время, когда они вернулись в сад с собранными ягодами и принялись за еду, Суджата подумал: «Где же почтенные подвижники? Их уже четвертый день не видать». И он пошел в сад проведать их, а за ним увязался его маленький сын. Когда он пришел в сад, старшие из подвижников уже успели поесть, а младшие поднесли им воды для полоскания рта и тоже принялись за еду. – Что вы едите, почтенные? – спросил Суджата, подсев к ним. – Мякоть гвоздичных ягод, любезный. Мальчик услышал, и ему захотелось её попробовать. Старший подвижник разрешил дать ему этой мякоти. Попробовал мальчик, и чудесный вкус ягод ему очень понравился. Стал он канючить: – Еще дайте, пожалуйста! Дайте еще! Отец, занятый благочестивой беседой, сказал сыну, чтобы только тот отвязался: – Да не ной ты, я дам тебе дома! Тут ему стало неловко, что сын докучает подвижника, он попрощался с ними и пошел обратно домой.
Сын дома ныл не переставая: – Хочу гвоздичной мякоти, хочу гвоздичной мякоти... А подвижники в тот же день решили, что они уж засиделись в городе, и отправились назад в Гималаи. Без них Суджата не знал, где раздобыть больших ягод гвоздичного дерева, вот он и велел натолочь мякоти манго, бананов, плодов хлебного дерева, едких гвоздичных ягод, посыпать сахарней пудрой и дать мальчику под видом гвоздичной мякоти, да только напрасно: чего бы тот ни попробовал, все ему казалось отравой. Так он ничего и не ел, пока на седьмой день не умер с голоду.
Закончив эту историю, царь сказал:
«Гвоздичных ягод раз поев,
Суджаты сын единственный
Иного есть с тех пор не стал –
Да так и умер с голоду.
Вот так же, Кала, для меня
Нет слаще в мире кушанья,
И я без человечины
Расстанусь тотчас с жизнью».
«Вот так пристрастие у нашего царя! – подумал Калахастин. – Придется привести ему еще пример», и он сказал: – Государь, надо остановиться! – Нет, не могу. – Если ты не остановишься, то и родню свою, и царство потеряешь. И военачальник рассказал историю.
Давным-давно здесь же в Варанаси жила преуспевающая семья, в которой соблюдали пять обетов. Был в ней единственный сын. Он был умен, учен и знал три Веды. Родители его холили и лелеяли. Гулять ходил он в компании сверстников-приятелей. Они любили мясо и рыбу, были не прочь выпить браги, а сам юноша ни мяса не ел, ни браги в рот не брал.
Приятели и подумали: «Раз он у нас непьющий, то и в складчине не участвует. Как бы его подпоить?» Собрались они раз и говорят: – Что, приятель, не устроить ли нам угощенье? – Нет, угощаться с вами я не пойду, вы ведь пьющие, а я нет. – Ничего, мы для тебя молока захватим. – Ну, тогда ладно, – согласился он.
Пройдохи пошли в парк и спрятали там в кульках из крупных лотосовых листьев крепкую брагу. Когда началась пирушка, юноше поднесли кувшин с молоком. Тут один из пройдох и говорит: – Принесите-ка мне лотосового меду. Ему принесли кулек из лотосового листа; он взял его, проткнул снизу дырочку и начал оттуда посасывать, а за ним и остальные. – Что это такое? – спросил юноша. – Дайте и мне. Так он отведал браги – думал, что это лотосовый мед. Предложили ему жаренного на углях мяса – он и от этого не отказался. А когда он был уже изрядно пьян, они признались: – Это ведь не лотосовый мед, это брага. – Сколько же времени, выходит, я зря потерял! Знать бы раньше, до чего она вкусная! Дайте мне еще! Ему подливали, а он просил все еще и еще. Наконец брага кончилась. Тогда он снял с руки перстень и отдал им, чтобы выручить денег и достать еще браги.
Так он пропьянствовал с ними весь день, вернулся домой с красными глазами, шатаясь, бормоча всякий вздор, и завалился спать. Отец увидел, что сын напился, дождался, пока он протрезвеет, и говорит ему: – Дурно ты, сынок, поступил, что напился. Ты ведь из хорошей семьи. Чтоб это было в последний раз! – В чем же я, батюшка, виноват? – В том, что напился пьян. – Оставь это, батюшка! Я в жизни ничего не пробовал вкуснее. Брахман настаивал, а сын все свое: – Нет, я не пить не могу. – Вот беда! – подумал брахман, так и род наш прервется, и богатство прахом пойдет. И он сказал сыну:
– Сынок, собою ты красив,
И родом ты из брахманов.
А потому не пей совсем –
У нас это не принято.
Зарекись, сынок! Если не дашь зарока, то или сам я из дому уйду, или тебя прокляну, а тогда тебя из царства прогонят. – Все равно не могу я отказаться от браги, – ответил молодой брахман, –
Нет для меня питья вкусней,
Чем то, что ты мне запретил,
Отправлюсь по миру бродить
И браги разыщу себе.
Я ухожу из дому сам,
С тобою не желаю жить.
Я вижу, брахман, что тебя
Мой вид не слишком радует.
Делай что хочешь, а я пить не брошу, – заключил он.
– Ну что же, – сказал тогда брахман. – Если ты меня ни во что не ставишь, то и я на тебя махну рукой. Смотри, юнец, наследников мы и других себе родим. Проваливай, да поскорей, чтоб мы тебя не видели. Привел он сына в суд, объявил там, что отрекается от него, и выгнал его из дому. А сын потом, жалкий, нищий, одетый в отрепья, бродил с черепной костью в руке, собирая в нее подаяние, как в чашку, пока не умер где-то под забором.
И свой рассказ Калахастин заключил предостережением:
«С тобою тоже будет так,
Прогонят из страны тебя,
Как выпивоху-брахмана».
Но царь не мог отказаться от своей страсти и в ответ на этот пример рассказал свою историю.
Однажды тот же самый Суджата, о котором я говорил в прошлый раз, пришел точно так же к подвижникам в парк. Они к нему в дом уже несколько дней не заходили, и он решил узнать, куда они подевались, а если найдет их на месте, послушать их благие наставления. Он подсел к старшему подвижнику и слушал его наставления в дхарме, пока не стемнело. Подвижники стали было с ним прощаться, но он решил заночевать при них, в шалаше.
А ночью почтить подвижников явился со своей божественной свитой и небесными девами сам царь богов Шакра. Вся роща озарилась сиянием. Суджата проснулся и в удивлении высунулся из шалаша. Глядит, сам Шакра явился почтить подвижников, а с ним и его приближенные. Но едва увидел он небесных дев, как голова у него пошла кругом от страсти. Шакра посидел, послушал проповедь и отправился обратно к себе на небеса.
А домохозяин на утро поздоровался с подвижниками и говорит: – Кто это, почтенные, приходил к вам ночью? – Это Шакра, любезный. – А что за красавицы сидели вокруг него? – Небесные девы.
Пришел он из парка домой и заныл: – Дайте мне небесную деву. Хочу небесную деву... Родные попробовали его провести: принарядили и привели к нему сначала его же жену, потом гетеру какую-то: вот, дескать, тебе небесная дева. Но он едва лишь взглянул, закричал: – Образина это, а не небесная дева! Он и есть перестал, только ныл: – Хочу небесную деву, – покуда не умер.
Жил ученик подвижников
Суджата по прозванию.
Небесной девы возжелав,
Он перестал и есть, и пить.
Ведь все земные радости
В сравнении с небесными –
Что против всей морской воды
На стебельке травы роса.
Вот так же, Кала, для меня
Нет слаще в мире кушанья.
И я без человечины расстанусь,
Верно, с жизнью.
«Да, редкий чревоугодник наш царь, – снова подумал военоначальник. – Попробую все же вразумить его», – и возразил: – Даже воздушные странники-лебеди с золотым оперением – и те погибли, потому что ели мясо своих сородичей. И он рассказал такую историю.
Говорят, давным-давно на Пестрой горе в Золотой пещере жило девяносто тысяч лебедей. Все четыре месяца дождей они безвылазно сидели в пещере. Вылети они, крылья у них намокли бы от дождя, и, отяжелев, они бы попадали в море. Всякий раз, когда приближалось время дождей, они собирали по озерам дикий рис и сносили его в пещеру. Этого рису им доставало на все четыре месяца. Когда с началом дождей они забирались в пещеру, живший у её входа паук по прозванию Шерстяной Пуп, ростом с тележное колесо, начинал ткать паутину. И за один месяц он успевал затянуть паутиной весь вход в пещеру. А нити той паутины были толщиной в воловью жилу. Лебеди загодя выбирали одного из своих, помоложе и посильнее, чтобы он прорвал паутину, когда дожди кончатся, и кормили они его вдвое против других.
Но в одно лето случилось так, что дожди шли подряд целых пять месяцев. Еда у лебедей кончилась. – Что же делать? – стали они совещаться и порешили есть свои яйца: «Живы будем – новых снесем». Съели яйца, принялись за птенцов, а потом и за больших лебедей. Через пять месяцев дожди прекратились, а паук к той поре соткать успел пять паутин. Лебеди же ослабели – ведь они ели мясо сородичей. Тот молодой лебедь, что должен был прорвать паутины и получал еды вдвое больше других, разлетелся, ударил, четыре паутины пробил, а в пятой завяз. Прибежал паук, откусил ему голову и выпил кровь. Пробовали и другие прорваться, да все застревали, и всех их паук пожирал. Так все лебединое племя и вымерло.
Калахастин заключил эту историю такими словами:
«Когда-то в прошлом лебеди,
Скитальцы поднебесные.
От пищи, им несвойственной,
Погибли целым племенем.
С тобою будет точно так,
Предупреждаю, государь:
Прогонят из страны
За трапезы запретные».
Царь хотел опять что-то рассказать себе в оправдание, но тут уж не стерпели горожане: – Господин наш, военачальник! Какой толк уговаривать кровопийцу и людоеда? Гони его прочь из царства, коль не дает зарока! Тут уж царь прикусил язык – ведь всех не переспоришь. И военачальник спросил его ещё раз: – Ну что, государь, дашь зарок? – Нет, не могу.
Калахастин позвал всех царских наложниц, сыновей, дочерей и говорит царю: – Государь, посмотри на своих родичей в их богатом убранстве, на советников, на царственную роскошь вокруг. Не губи ты себя, зарекись не есть человечину! – Ради человечины всем поступлюсь. – Раз так, государь, ступай прочь из города и из нашего царства! – Хорошо, Калахастин, я уйду. Не нужно мне царство. Отпусти только со мной моего повара и оставь мне мой меч. Отдали тут ему меч, дали с собою котел, чтобы варить человечину, корзину его, совершили обряд низложения с трона и прогнали их с поваром прочь.
Царь ушел из города и поселился вместе с поваром в густом лесу под баньяном. Он подстерегал людей на дорогах, убивал их и приносил трупы повару, а повар готовил ему еду из человеческого мяса. Так они оба и жили. Когда с криком «Стойте! Я разбойник-людоед!» выскакивал он из чащи, никто не мог устоять, и все люди тут же падали наземь. Он выбирал, кого пожелает, взваливал жертву на плечи как придется – кого вниз головой, кого вниз ногами – и тащил её к повару.
Но вот однажды он никого в лесу не встретил и вернулся без добычи. – Что, господин? – спросил повар. – Ставь котел на огонь. – А мясо где, господин? – Будет и мясо, не беспокойся. – Вот мне и конец пришел! – понял повар. Трясясь от страха, развел он костер и поставил котел на огонь. Тут людоед его зарезал, освежевал, сварил и съел. С тех пор он остался один и готовил себе сам. По всей Джамбудвипе стало известно, что в этом лесу нападает на путников людоед.
Той порой один состоятельный брахман собрал обоз в пятьсот телег и поехал торговать из восточных областей в западные. Он слыхивал, что в лесу на его пути засел разбойник-людоед, подстерегающий путников, и решил не идти через лес без охраны. Как приехал в деревню у леса, стал просить жителей: «Помогите мне благополучно пройти через лес», заплатил им тысячу монет, и дальше они пошли с ним.
Обоз-то двигался впереди, а сам брахман, умытый и умастившийся благовониями, нарядно одетый, сверкающий драгоценностями, сидел в удобной повозке, запряженной белыми волами, и ехал последним, а вокруг шла нанятая им стража. Людоед же засел на дереве и высматривал жертву среди проходивших. Сначала никто ему не приглянулся. «В этих людях и есть-то нечего», – думал он, но едва лишь увидел брахмана, у него потекли слюнки, и пробудился в нем голод.
Когда брахман поравнялся с деревом, он со своим кличем «Стойте! Я разбойник-людоед!» соскочил на землю, размахивая мечом. И никто против него не устоял – все так и повалились на землю ничком. Людоед ухватил брахмана за ноги, выдернул его из повозки, взвалил себе на спину вниз головою и побежал, а голова брахмана колотилась об его пятки. Тут охрана пришла в себя. – Ишь, как бежит, – заговорили меж собой люди. – Не зря же нам брахман тысячу заплатил, чтобы мы его охраняли. Что же мы, не мужчины? Поймаем – не поймаем, а попытаться догнать его надо. И они пустились в погоню.
Людоед обернулся, но поначалу никого позади не увидел и замедлил шаг; тут-то его и догнал какой-то смельчак, опередивший других. Людоед, заметив его, перемахнул через лежащее дерево, да не рассчитал и угодил ногой на ветку акации. Её длинный шип вонзился ему в подошву, и людоед захромал, оставляя кровавый след. Преследователь закричал: – Смотрите, я его ранил! Вы только не отставайте, сейчас я его схвачу! Остальные увидели, что людоед стал слабеть, и поднажали. Тут уж он понял, что теперь от него не отстанут, и бросил брахмана – лишь бы спастись самому. Охрана же, выручив брахмана, не захотела дальше преследовать людоеда и вернулась назад.
А людоед добрался до своего баньяна, заполз в самую чащу ветвей и там, помолившись духу дерева, дал обет: – О дух дерева! Если ты сделаешь так, чтобы рана моя зажила за неделю, я соберу сто кшатриев со всей Джамбудвипы и принесу их тебе в жертву. Кровью из их глоток я омою ствол дерева, где ты живешь, его ветви обвешу их потрохами и поднесу тебе пять сортов сочного мяса. Есть и пить ему было нечего, а потому тело у него стало ссыхаться, и рана зажила даже быстрее, чем через неделю; но сам он решил, что ему и впрямь помог могущественный дух. Поправившись, он несколько дней отъедался человечиной, а после сказал себе: «Я многим обязан этому духу. Пора исполнять обещание». И, перепоясавшись мечом, отправился он на охоту за кшатриями.
Тут повстречался ему один яккха – приятель по той прошлой жизни, когда и он сам был таким же пожирателем человеческой плоти. Яккха его сразу узнал: «Да это же мой бывший приятель в новой личине!» – и окликнул: – Эй, друг, ты меня узнаешь? – Нет, не узнаю. Яккха напомнил ему кое-что из прошлого; царь узнал его и разговорился. – Ты кем нынче родился? – спросил яккха. Царь-людоед все ему рассказал: и кем он родился, и как его изгнали из царства, и где он теперь живет. Рассказал, как распорол колючкою ногу, какое духу дерева дал обещание, и заключил, что теперь идет его исполнять. – Надо бы, чтобы ты мне в этом деле помог. Пойдем вместе, друг. – Я бы, друг, и пошел, да занят, теперь не могу. Зато я знаю один заговор, «бесценное слово» его можно назвать – он дарует силу, проворство, боевой дух. Хочешь, я тебя ему научу? – Отлично, – сказал царь. Яккха научил его заговору, и они разошлись.
А людоед, зная заговор, стал с той поры стремительным, словно вихрь, и безмерно дерзким. За семь дней он пленил сто кшатриев – всех тех прежних царевичей, с которыми вместе учился. Подстерег кого в парке, кого в ином месте – на каждого налетал вихрем со своим кличем, прыгал, вопил, хватал их, испуганных, за ноги и закидывал себе за спину вниз головою. Как ветер мчался обратно, и головы пленников колотились об его пятки. Он подвешивал их на свой баньян на веревках, продернутых через раны в ладонях. Они висели, едва касаясь земли пальцами ног, и порывы ветра качали их, словно гирлянды или корзинки увядших цветов. А на Сутасому людоед не пошел, помнил, что тот был когда-то его учителем, да и не хотел, чтобы Джамбудвипа совсем оскудела царями. И вот стал он готовиться к жертвоприношению: развел костер и начал тесать жертвенный кол.
«Видно, это он готовит мне жертву, – подумал дух дерева, глядя на это. – А ведь я не лечил его рану. Что же мне делать? Кто поможет мне предотвратить великое смертоубийство? Самому ведь мне с ним не сладить». И дух отправился к богам – властителям сторон света. Он поведал им о своей беде и просил: «Удержите его!» – Да нет, мы тоже не можем, – сказали они. Пошел он дальше, к самому Шакре. Рассказал все опять и попросил: «Удержи его!» – Сам я удержать не смогу, – ответил Шакра. – Зато я скажу тебе, кто это сможет. – Ну и кто же? – Сутасома, сын царя Кауравы, что правит царством Куру в городе Индрапаттане. Никто кроме него, будь то человек или бог, не способен на это. Он и жизнь царям спасет, и укротит людоеда – возьмет с него зарок не есть больше человечины. Он всю Джамбудвипу словно бы оросит нектаром бессмертия. Если ты хочешь спасти царям жизнь, вели людоеду поймать Сутасому и принести его тебе в жертву. – Отлично, – отвечал дух.
Он быстро воротился к себе и, приняв облик лесного отшельника, подошел к людоеду. Заслышав шаги, тот обернулся: уж не царь ли какой сбежал? И, заметив отшельника, погнался за ним с мечом. «Подвижники тоже ведь кшатрии, – рассуждал он. – С ним и будет сотня, можно будет приступать к жертвоприношению». Три йоджаны гнался людоед за подвижником, взмок весь, а не догнал. Тут ему подумалось: «Что за диво? Я ведь раньше и слона, и коня, и колесницу на бегу нагонял, а сейчас подвижник вроде и не торопится, я бегу со всех ног, а догнать его не могу! Попробую-ка пронять его словом. Вот крикну ему: «Стой!» – он остановится, и тут-то я его и схвачу». И он крикнул: «Стой, шраман!» – Я-то стою, – отвечал тот. – Ты сам попробуй остановиться! – Ты за чем говоришь неправду? Подвижники и под страхом смерти не лгут, – сказал людоед с укоризной:
«Я «стой» сказал тебе, а ты идешь упрямо,
Смеешься мне в глаза: я-де уже стою.
Смотри, подвижник! Лгать тебе не подобает,
И меч в моих руках – не детская игрушка!»
Лесной дух ответил:
«Стою я, государь, за истинную дхарму,
От имени и рода своих я не отрекся.
Разбойник, говорят, перед судом посмертным
Не сможет устоять – он попадает в ад».
Этими словами он хотел напомнить разбойнику, что тот и имя свое потерял – был раньше Брахмадаттой, а теперь сам стал звать себя людоедом, – и от рода отпал – был изгнан из царства и кшатрием быть перестал; да и каким кшатрием может быть тот, кто ест человечину! А потом он добавил:
«Если отваги достанет,
В плен возьми Сутасому
И принеси духу в жертву –
Добудешь себе этим небо».
С этими словами дух вновь принял свой истинный облик и, вознесясь над землею, засиял словно солнце. Услышав такие слова от подвижника и видя его превращение, людоед вопросил: – Кто же ты? – Я дух этого дерева. «Вот и увидел я своего духа, – обрадовался людоед». – Пресветлый дух! – сказал он. – Я поймаю Сутасому. Ты можешь в этом не сомневаться. Возвращайся к себе в дерево. Дух на глазах у него скрылся в дереве.
Тут и солнце закатилось, луна взошла. Людоед был человеком ученым, знал он и Веды, и ведении, понимал ход светил и созвездий. Взглянул он на звездное небо и сообразил: «Завтра праздник созвездия Пушья. Значит, Сутасома отправится в парк совершать омовение. Там-то я его и схвачу. Он, правда, будет не один, а с охраной – ведь соберутся жители со всей Джамбудвипы и вокруг на три йоджаны выставят оцепление. Выходит, надо забраться в парк еще до полуночи, пока не поставят стражу. Там я спрячусь в священном лотосовом пруду и буду в нем дожидаться».
И он пробрался к пруду, залез в него и притаился в воде, укрыв голову лотосовым листом. Жар от него пошел в воду такой, что черепахи, рыбы и прочие водяные твари не выдержали, обмякли и отплыли подальше, сбившись в кучу у кромки воды. А если спросить, откуда в нем такой жар, так это от прошлых его деяний. Мощным он стал потому, что во времена Десятисильного Кашьяпы велел раздавать молоко по памятным дощечкам с зарубками. А жар в нем собрался такой потому, что тогда же он построил для монахов теплую трапезную и, чтобы они могли погреться, послал им очаг, дрова и колун. Итак, он был уже в парке, когда на утренней заре на три йоджаны в округе расставили оцепление.
Рано по утру царь позавтракал и выступил из города со всем своим войском: пехотой, конницей, слонами и колесницами. Сам он сидел на нарядно убранном слоне. В тот же час, на восходе солнца, в городские ворота входил некий брахман. Его звали Кайлой. Накануне вечером он пришел из Такшашилы, пройдя путь в сто двадцать йоджан, и принес с собою четыре строфы, из которых каждая стоила сотню монет. Переночевал он у городских ворот, а поутру увидел царя, выезжавшего через восточные ворота и, простирая руки, приветствовал его. Царь был приметлив; он углядел, что на пригорке стоит брахман и простирает к нему руки, подъехал к нему на слоне и спросил:
«Ты из какого царства происходишь?
И к нам с каким намерением прибыл?
Что надобно тебе?
Ответь мне, брахман.
Я одарю тебя, чем пожелаешь».
Тот ответил:
«Земной властитель!
Есть строфы четыре –
Их смысл бездонен, как морские воды.
Хочу с тобою ими поделиться.
Внемли им, высшей истине причастным!»
И он добавил: – Государь, эти четыре строфы произнес некогда сам Десятисильный Кашьяпа. Каждая стоит сотни монет. Я слыхал, что ты весьма рассудителен, и пришел прочесть их тебе. – Прекрасное намерение, учитель! – обрадовался царь. – Я, правда, не могу сейчас вернуться. Сегодня праздник созвездия Пушья, и в этот день мне надлежит совершить омовение. Я вернусь и выслушаю тебя, а пока не скучай. Он распорядился, чтобы советники поместили брахмана в таком-то доме, устроили ему ложе, обеспечили довольствием и одеждой, а сам вступил в парк.
Парк этот был окружен стеною высотой в восемнадцать локтей, за нею, касаясь друг друга боками, стояли вплотную слоны, за ними конница, потом колесницы, а сзади – лучники и вся пехота. Построенная так военная сила волновалась, как неспокойное море. Царь снял с себя тяжелые украшения; цирюльник его причесал, он натерся благовониями, с царственным величием омылся в пруду и, выйдя из воды, стоял в купальной одежде, ожидая, пока ему поднесут притиранья, венки и украшения.
Тут людоед решил: «Когда царь наденет на себя все украшения, он сделается тяжелее. Надо его брать сейчас, пока он полегче». Он приставил палец ко лбу и со своим кличем «Стойте! Я разбойник-людоед!» выпрыгнул из воды; мечом он вращал над головой, и тот сверкал, словно молния. От его вопля вожаки попадали со слонов, верховые – с коней, колесничие – с колесниц, все войско бросило оружие и повалилось ничком. Людоед же схватил Сутасому. Других царей он брал за ноги и забрасывал себе на спину вверх ногами, чтобы голова пленника на бегу колотилась об его пятки. Не так поступил он с Бодхисаттвой: он подошел к нему, присел и посадил себе на плечи. «Идти в ворота – время терять», – решил людоед и тут же с места взлетел на стену высотой в восемнадцать локтей и бросился вперед. Он заскакал сперва по головам слонов, из чьих висков сочилась жидкость, как это происходит от ярости во время гона, и головы клонились, как сшибленные горные вершины; потом – по спинам борзых скакунов, сгибавшихся под ним; потом юлою завертелся по передкам прекрасных колесниц; а дальше – мчался по щитам поверженной пехоты, и те щиты лопались с треском, как листья баньяна. Так он единым духом пролетел три йоджаны. Там он обернулся – не видно ли погони – и, не замечая никого, замедлил шаг.
С мокрой головы Сутасомы на него стекали капли, и он решил, что это слезы: «Нет таких людей на свете, кто б не боялся смерти, – подумал он. – Вот и Сутасома, верно, плачет потому, что боится умереть». И он спросил:
– Кто мудр и к размышлению причастен,
О многом думал и немало знает,
Кто людям всем надежда и опора, –
Как может тот отчаянью поддаться?
О чем же ты горюешь, Сутасома?
Себя ли жаль, иль сыновей и ближних,
Или богатства, золота, сокровищ?
Властитель царства Куру, отвечай мне!
Сутасома ответил:
– О нет, я о себе не сожалею,
Не жаль ни царства, ни семьи, ни денег.
Но есть закон: пообещал – исполни.
Мне жаль, что брахман будет ждать напрасно.
Когда я правил царством полновластно,
Я брахману пообещал беседу.
Дай мне исполнить это обещанье!
Я верен слову и вернусь обратно.
Людоед сказал:
– Как я могу словам твоим верить?
Кто счастливо спасся из пасти смерти,
На милость врага добровольно не сдастся.
Ты не вернешься, о царь кауравьев.
Если ты на свободу из плена
Вырвешься и во дворец воротишься,
Ты будешь счастлив и рад спасенью,
А к людоеду идти не захочешь.
На эти речи Великий отвечал ему с бесстрашием льва:
– Кому добродетель всего дороже,
Тот смерть предпочтет позорной жизни.
Если ты ложью от смерти спасешься –
Ею же ад себе уготовишь.
Скорее ветер разрушит горы,
Луна и солнце падут на землю,
Скорей потекут к истокам реки,
Чем я не сдержу свое обещанье.
Но тот все равно не верил, и Бодхисаттва подумал: «Не верит он мне, видно. Попробую убедить его клятвой». И он сказал: – Людоед, прошу тебя, опусти меня на землю. Я хочу поклясться, чтобы ты поверил мне. Людоед позволил ему спуститься, и, стоя на земле, Бодхисаттва произнес:
– Клянусь копьем и мечом наследным,
Какого хочешь заклятья требуй:
Дай мне свободу! Исполнив долг свой,
Я слово сдержу и вернусь обратно.
Сутасома поклялся клятвой, нерушимой для кшатрия. «Дался он мне! Я ведь и сам царь и кшатрий. Если пущу самому себе кровь из жилы на руке, смогу и без него устроить жертвоприношение духу. А то Сутасома слишком уж убивается», – подумал людоед и сказал:
– Когда ты царством правил полновластно,
Пообещал ты брахмана послушать.
Ступай, исполни это обещанье.
Но ты дал слово и вернуться должен.
– Не сомневайся, любезный, – сказал Бодхисаттва – Я только выслушаю те четыре строфы, что стоят по сотне монет, почту того, кто хочет мне их преподать, и к утру вернусь.
Когда я царством правил полновластно,
Я брахману пообещал беседу.
Я ухожу исполнить обещанье,
Но я поклялся и вернусь обратно.
– Смотри, государь, ты поклялся клятвой, которую кшатрий не должен преступать», – напомнил людоед. – О чем ты, людоед! Ты ведь меня знаешь с юности, я даже в шутку не лгал ни разу в жизни. Ужели я начну лгать теперь, когда я царь и знаю, что хорошо и что дурно? Поверь мне, я к твоему жертвоприношению приду обратно! – Что ж, государь, иди, – согласился людоед. – Без тебя я жертвоприношения не начну. Да и дух дерева не согласится принять его без тебя. Смотри, не расстрой мне дело. Он отпустил Великого. А тот, подобно месяцу, что выскользнул из пасти Раху, стремительный, как мощный слон, помчался к городу.
Войско его еще не возвратилось в город. – Царь Сутасома наш умен, – рассудили воины. – Только бы удалось ему разговорить людоеда. Он умягчит его сладостной беседой о дхарме и вернется, словно могучий слон, вырвавшийся из когтей льва. Да им и стыдно было показаться горожанам после того, как людоед на их глазах унес царя.
Теперь же войско издали заметило царя, пошло ему навстречу, приветствовало, вопрошая: – Как вы спаслись от людоеда, государь? – Он поступил со мной как благодетельный родитель. Как бы свиреп ни был злодей, он внял моей покорной просьбе и отпустил меня, – ответил царь. На царя надели украшения, подвели к нему слона, и он вернулся с войском в город. Горожане возликовали, видя его снова.
А царь стремился послушать дхарму, как иной пьяница – напиться. Он даже родителей проведать решил после и отправился прямо во дворец. Сел на трон, послал за брахманом и велел цирюльнику его причесать, велел также, чтобы его умыли, умастили, одели в дорогие одежды и украшения – и все проверил. Потом умылся сам, повелел подать брахману царских кушаний и сам поел после него. Усадил брахмана на драгоценное сиденье, поднес ему, из почтения к дхарме, благовония, гирлянды и прочие подношения, уселся на сиденье пониже и попросил: – Учитель, прочтите нам строфы, что вы принесли с собой.
Вот вырвался он из рук людоеда
И к брахману явился с поклоном:
«Поведай мне строфы, что дорого стоят,
Хочу их услышать себе на благо».
В ответ на просьбу Бодхисаттвы брахман еще раз натер руки благовониями, вынул из котомки красивую книгу, взял ее бережно и произнес: – Итак, государь. услышь эти драгоценные строфы, преподанные самим Десятисильным Кашьяпой. Они сокрушают страсть, тщеславие и другие пороки, искореняют склонность к утехам, разрывают круг смертей и рождений, пресекают всяческою жажду; они ведут к отвращению от мирского, прекращению житейских начинаний и бессмертию великой нирваны. Он прочел по книге:
«Благого мужа, Сутасома,
Однажды встретить – уже благо.
В общении с ним много пользы,
А с прочими хоть не встречайся.
К праведным будьте поближе,
С праведными общайтесь,
От знания истинной дхармы
Счастьем сменится горе.
Ветшают даже колесницы княжьи,
Вот так и тело склонится к тлену.
Но дхарма истых к тлену не склонится,
От истых к истым передаваясь.
Земля от небес отстоит далеко,
Заморье от нас, говорят, далеко,
Но дальше еще отстоят друг от друга
Правда благих и злая неправда».
Произнеся эти четыре строфы, стоящие каждая сотню монет, ибо некогда они были преподаны Десятисильным Кашьяпой, брахман умолк.
«Не напрасно вернулся я, – обрадовался царь и продолжал размышлять. – Эти строфы произнесены не учеником просветленного, не просто подвижником-мудрецом, не поэтом. Тот, кто изрек их, всеведущ. Сколько же могут они стоить? Даже если бы я наполнил вселенную до самых миров Брахмы семью видами драгоценностей и все это поднес ему в дар – и того было бы мало. Я могу отдать ему власть над царством Куру, простирающимся на триста йоджан, с его столицей Индрататтаной, которая в поперечнике имеет семь йоджан. Да вот его ли удел – править царством?» Царь взглянул на брахмана, и чудесное знание телесных примет подсказало ему, что нет у того такого удела. Тогда он стал думать, не поставить ли брахмана военачальником или дать ему другой сан, но оказалось, что тому не судьба править даже одинокой деревней. Тогда царь решил одарить его деньгами. Сперва он положил десять миллионов и понемногу спускал, пока не открылось, что судьба брахману получить четыре тысячи монет. «Значит, так я его и отблагодарю», – решил царь и распорядился выдать брахману четыре кошелька, по тысяче монет в каждом.
– Учитель, а когда вы читали эти строфы другим кшатриям, сколько они вам за них давали? – спросил он у брахмана. – За строфу сотню, государь. Потому я и сказал, что они стоят по сотне каждая. – Учитель – возразил ему Великий. – Ты сам не знаешь цены товару, которым ты торгуешь. Отныне пусть эти строфы ценятся по тысяче. Такие изречения не сотни, стоят – тысячи! Четыре тысячи за мной. Плачу тебе немедленно. Дал он брахману удобную повозку, наказал слугам, чтобы те с почетом отвезли его домой, и распрощался с ним.
В этот миг раздался глас: «Царь Сутасома достойно оценил строфы. Он вдесятеро поднял назначенную цену! Прекрасно! Прекрасно!» Этот глас дошел и до царских родителей. – Что за шум? – удивились они, а разузнавши, в чем дело, рассердились на Великого, ибо были скуповаты. Он же, простившись с брахманом, пришел приветствовать их. Отцу его было до того жалко денег, что он и не спросил: – Как же ты, сынок, вырвался из рук этого лютого разбойника? – а сразу сказал, – Правда ль, сынок, что за каких-то четыре строфы ты отдал четыре тысячи? – Правда, – ответил тот.
– Добро бы восемьдесят или девяносто,
Да даже сто – разумная цена!
Но за строфу по тысяче? Уволь,
Уж это, Сутасома, безрассудство! –
сказал тогда отец.
– Я, отец, хочу не много денег иметь, а знать много мудрых речений, – ответил Великий, пытаясь образумить его. –
Мне дороги речения мудрых
И уважение благочестивых.
Как море ручьи насытить не могут,
Так я поученьям внимать не устану.
Огонь сжигать дрова не устанет,
Речная вода океан не наполнит,
А мудрые люди, о лучший владыка,
Благому совету внимать не устанут.
И даже если собственный раб мой
Мне изречение мудрое скажет,
Я буду ему, как другим, благодарен:
Мне дхарме учиться наскучить не может.
Отец, напрасно ты коришь меня за траты, –
продолжал он. –
Я ведь поклялся людоеду к нему вернуться,
Когда услышу эти строфы,
Так что теперь я ухожу,
А царство остается вам.
Конями, казною и царским званьем
И всеми благами, что есть в царстве,
Владей, а меня осуждать не надо.
Я ухожу назад к людоеду.
От таких слов у отца царя зажгло в груди: – Сынок, Сутасома, что это за речи! Я прикажу войску, и оно пленит разбойника! И он произнес:
– Да разве мы с тобою беззащитны?
Вот конница, пехота, колесницы,
Слоны могучие, стрелки из лука...
Пошлем их в лес расправиться с злодеем.
И отец и мать стали со слезами молить его: – Не уходи, сынок! Это невозможно! Зарыдали шестнадцать тысяч танцовщиц и все обитательницы женской половины дворца: – На кого, господин, ты нас покидаешь? Во всем городе ни один человек не остался спокоен. Когда люди узнали, что царь, выходит, был отпущен людоедом под честное слово, только чтобы выслушать строфы о дхарме, стоящие каждая сотню монет, и принять с почетом того, кто их принес, и теперь прощается с родителями, собираясь вернуться к разбойнику, – весь город пришел в смятение.
Бодхисаттва же ответил родителям:
«Он сделал то, что не всякий сможет:
Великодушно слову поверил.
Как же могу я нарушить слово?
Батюшка и матушка, не печальтесь вы обо мне! – утешал он родителей. –
Благих дел сотворил я довольно,
А утехи чувств наших – это жар,
Погасить который не очень трудно».
Попрощался он с родителями, прочим дал свои наставления и ушел.
Родителям он своим поклонился.
Дал свой наказ горожанам и войску
И верный однажды данному слову,
Отправился он назад к людоеду.
Людоед тем часом думал: – Если мой былой товарищ Сутасома и впрямь хочет прийти – пусть приходит, а если нет, что же: пусть мой лесной дух делает, что ему вздумается, а я зарежу этих царей и принесу жертву пятью сортами сочного мяса. Он сложил костер, запалил огонь и, дожидаясь углей, сидел и тесал кол. Пришел Сутасома. Завидев его, людоед обрадовался: – Ну что, любезный, сделал ты свое дело? – Да, государь, – отвечал Великий. – Я выслушал строфы, преподанные Десятисильным Кашьяпой, и отблагодарил научившего меня брахмана. Выходит, что свое дело я сделал.
«Когда я царством правил полновластно,
Я брахману пообещал беседу
И обещание свое исполнил.
Я верен слову и пришел обратно.
Теперь я стать готов твоею жертвой,
А если хочешь, можешь съесть меня».
Слыша такие речи, людоед подумал: «Царь совсем не боится. Он говорит как человек, победивший страх смерти. Откуда такое чудо? Раз он сам говорит, что услыхал строфы, преподанные некогда Десятисильным Кашьяпой, значит, больше и искать нечего – это их могущественное воздействие, – решил он. – Надо бы попросить, чтобы он мне их прочел, тогда и я стану бесстрашным. Так и поступлю». И он обратился к Сутасоме: – Зарезать тебя я потом успею, Ведь мясо лучше жарить на углях. Пока дрова до конца не сгорели, Я твои строфы хочу услышать. – Этот людоед – грешник. Я его сперва побраню, пристыжу, а уж потом скажу строфы, – подумал Великий и сказал:
– Ты стал людоедом и предал дхарму,
Оставил царство в угоду брюху.
Не для тебя эти строфы о дхарме,
Ведь несовместны дхарма с недхармой.
Ты душегуб и убийца,
Ты осквернитель дхармы.
Строфы, в которых истина,
Не для твоих ушей.
Людоед на это не рассердился ничуть, ибо великая доброта Бодхисаттвы укротила его, он спросил только: – Любезный Сутасома, но разве я один против дхармы иду? – и добавил:
– Один добывает мясо оленя,
А для другого пожива – люди.
Обоих посмертный удел одинаков.
Я дхарму не больше других оскверняю.
Но Великий не поддался на такую уловку:
– Пять пород пятипалых зверей
Дозволяются кшатрию в пищу.
Ты же, царь, ешь запретное мясо.
Этим дхарму ты осквернил.
Ведь известно, что пять пород – это заяц, дикобраз, игуана и другие звери, но не человек. Людоед увидел, что хитрость не удалась и, не найдя как еще возразить, перевел разговор на другое:
– Я ведь тебе даровал свободу,
Ты счастливо во дворец вернулся.
Зачем ты врагу отдаешь себя в руки?
В кшатрийской дхарме ты неискусен.
– Любезный! – сказал ему на это Бодхисаттва. – Искусный в кшатрийской дхарме человек должен поступать так же, как я. Я ведь её знаю, но ей не следую, – и пояснил:
Ад уготован в посмертной жизни,
Вот почему от нее я отрекся.
Я верен слову, вернулся обратно.
Ешь меня сам или духу пожертвуй.
Людоед сказал:
– Прекрасные дворцы, имения и кони,
Наложницы, сандал и дорогие ткани –
Все было, господин, в твоем распоряженье,
А верность слову чем же выгодна тебе?
Бодхисаттва сказал:
– Всего на свете Истина дороже.
Подвижникам и брахманам, ей верным,
Она навек дарует избавленье
От мира бренного рождения и смерти.
Так Великий объяснил ему, чем же дорога верность слову. И людоед, глядя в его сияющее лицо, подобное полной луне или расцветшему лотосу, подумал: «Сутасома видит угли костра, видит, что я тешу для него кол, но в лице его не заметно и тени страха. Чья это над ним власть: тех ли строф, стоящих по сотне, или преданности Истине, или чего-то иного?» – и он решил спросить:
– Я ведь тебе даровал свободу,
Ты счастливо во дворец вернулся,
Но вновь врагу себя предал в руки.
Я страха смерти в тебе не вижу,
Откуда в тебе подобная стойкость?
И Великий объяснил ему:
– Я добрых дел совершил немало
И жертвы богам приносил обильно,
Родителям был я своим опорой,
Друзьям и родным помогал неизменно
И неимущих одаривал щедро;
К подвижникам был всегда благосклонен.
Я чист, мне путь посмертный не страшен,
Кто в дхарме тверд, не боится смерти.
Я с жизнью расстанусь без сожаленья.
Ешь меня сам или духу пожертвуй.
Внимая этим речам, людоед испугался: «Царь Сутасома, как видно, – праведник и человек, знающий благо. Нельзя мне его есть, а не то как бы голова моя не разорвалась на семь кусков, или как бы мне не провалиться сквозь землю». – Сдается мне, приятель, что съесть тебя мне не под силу, – сказал он и прибавил:
– Я лучше отраву приму добровольно,
За хвост буду дергать злобную кобру:
Ведь у того голова разорвется,
Кто человека, верного слову,
Такого, как ты, вознамерится съесть.
– Ты подобен смертельному яду, никто не станет тебя есть, – сказал он Великому и вновь попросил прочесть ему строфы. – Ты недостоин внимать этим строфам, толкующим о безупречной дхарме, – ответил Бодхисаттва, желая пробудить в нем почтение к дхарме. «Должно быть, эти строфы и впрямь необыкновенные, – решил людоед. – Ведь Сутасома – первый мудрец на всей Джамбудвипе. Я его отпустил, а он выслушал строфы, почтил того, кто ему их преподал, и вернулся назад, на верную смерть. Выходит, ему ничего больше не нужно от жизни». Тут людоеду еще сильнее захотелось их услышать, и он почтительно попросил:
– Бывает, что люди, услышав дхарму,
Добро и зло различать начинают.
Прочти мне строфы, и я, быть может,
Тоже стану дхарме причастен.
«Вот теперь людоед действительно хочет слушать, и пора мне их поведать», – подумал Великий. – Слушай, приятель, внимательно, – начал он, воздал хвалу строфам так же, как это сделал брахман Нанда и, покрывая голосом все шесть небес мира желаний, прочел людоеду те строфы.
Боги внимали ему и восклицали: «Превосходно!»
И оттого ли, что Сутасома хорошо прочел строфы, а может, и оттого, что сам людоед был умен, но только того пронзила мысль: «Не сам ли всеведущий просветленный произнес эти строфы?» – и от радости все существо его просияло радугой цветов. К Бодхисаттве он проникся теплой приязнью, словно увидел в нем своего царственного отца, возведшего его на престол. «У меня нет золота ни в слитках, ни в звонкой монете – ничего, чем бы я мог достойно отблагодарить Сутасому, но за каждую строфу я пообещаю ему исполнить по одному его желанию», – подумал он и сказал:
– Воистину, смысла полны эти строфы,
А выраженье приятно для слуха.
Ты мне их, воитель, прекрасно преподал.
Я в восхищении и рад безмерно,
И в благодарность за это, кшатрий,
Исполню четыре твоих желанья.
– Вряд ли ты сможешь исполнить мои желанья, –
недоверчиво ответил ему Великий. –
Ведь ты о смерти своей не заботишься вовсе,
Ни небо, ни ад, ни зло и ни благо
Тебя нимало не занимают.
Дурному привержен, утробе ты служишь.
Как можешь ты, грешник, исполнить желанья?
Представь: назову я тебе желанье,
А ты его исполнять не захочешь.
Начнутся у нас пререканья и споры,
А рассудительному человеку
От них подальше лучше держаться.
«Нет, не верит он мне, – подумал людоед. – Что ж, я ему поклянусь».
– Давать не следует обещаний,
Которых потом не сможешь исполнить.
А ты говори и не сомневайся.
Исполню, хотя бы ценою жизни.
«Он говорит очень смело, – подумал Великий. – Похоже, от слова он не отступится. Хорошо! Но если свое главное желание – чтобы он закаялся есть человечину – я выскажу сразу же, то ему будет нелегко меня ослушаться. Лучше я сначала назову три других желания, а это пусть будет последним». И он произнес:
– Арию арий всегда товарищ,
С умным разумный всегда сойдется.
Хочу увидеть тебя столетним
Первое это мое желанье.
Услышав это, людоед исполнился радости. Он подумал: «Этот царь, из-за меня едва не лишившийся царства, желает теперь долгой жизни мне, отъявленному разбойнику, принесшему ему столько зла и покушавшемуся его съесть! Как же он ко мне расположен?» Людоеду и в голову не пришло, что в желании был скрытый умысел. И он в таких словах согласился ему последовать:
– Арию арий всегда товарищ,
С умным разумный всегда сойдется.
Пусть ты увидишь меня столетним –
Да сбудется это твое желанье.
Тогда Бодхисаттва сказал:
– Тех кшатриев, на дереве висящих,
Властителей, помазанных на царство,
Хочу, чтоб ты избавил их от заклятья –
Второе таково мое желанье.
Итак, вторым его желанием было сохранить жизнь ста пленникам-царям. Людоед и на это согласился:
– Тех кшатриев, на дереве висящих,
Властителей, помазанных на царство,
Согласен я избавить от заклятья –
Пусть сбудется твое это желанье.
А как же они сами, те кшатрии, – слышали они их разговор или нет? Кое-что слышали, но не всё. Людоед развел костер поодаль от дерева, чтобы пламя и дым не повредили ему, а Великий разговаривал с ним, сидя между костром и деревом, поэтому слышали они их через слово. Теперь они стали ободрять друг друга: – Не бойтесь, скоро Сутасома усмирит людоеда. В этот миг Сутасома сказал:
– Пленил ты кшатриев больше сотни,
Продернул несчастным веревки в ладони,
Льют они слезы и тяжко страдают.
Назад отпусти их в родные царства –
Это третье мое желанье.
Почему же Великий третьим назвал такое желание – чтобы людоед отпустил кшатриев обратно в их царства? А вот почему. Людоед ведь мог их и не съесть, но из страха, как бы они ему не отомстили, он мог либо оставить их своими рабами, либо просто убить и выбросить трупы, либо продать в рабство на чужбине. Потому Сутасома и пожелал освобождения царей особо. Людоед согласился:
– Пленил я кшатриев больше сотни,
Продернул несчастным веревки в ладони,
Льют они слезы и тяжко страдают.
Но я отпущу их в родные царства,
Пусть сбудется это твое желанье.
Только теперь Бодхисаттва назвал четвертое желание:
– Царство твое давно в запустенье,
Невзгоды подданных одолели,
Народ попрятался по пещерам –
Есть зарекись человечье мясо!
Четвертое это мое желанье.
На это людоед только хлопнул в ладоши и расхохотался: – Почтенный Сутасома, что это за речи! Разве я могу исполнить такое желание? Назови мне лучше что-нибудь исполнимое.
Ведь это моя любимая пища,
Из-за нее я в лесу очутился,
Как я могу от нее отказаться?
Прошу, назови иное желанье.
– Ты говоришь, что не можешь дать такого зарокам – сказал ему на это Великий, – потому что тебе очень нравится человечина. Но тот, кто свершает грех ради удовольствия – просто глупец.
О воин! Кто равен тебе по рожденью,
Не должен давать своим прихотям воли.
И разве ты сам себе не дороже
Услад, что цари себе позволяют?
– Что же мне теперь делать? – встревожился людоед. – Я не могу ни Сутасому заставить взять обратно это желание, ни сам перестать есть человечину. И с глазами, полными слёз, он сказал:
– Мне столь по душе человечье мясо,
Что мне невмочь от него отказаться.
Имей снисхождение, Сутасома,
Прошу, назови иное желанье.
Бодхисаттва ответил:
– Кто прихотям своим бездумно потакает,
Гонясь за ними, тот себя напрасно тратит.
Подобно пьянице, что выпил чашу с ядом,
Страдать он тяжко после смерти будет.
А тот, кто, взвесив все, их отсекает
И выбирает будущее благо –
Ведь так больной лекарство принимает, –
Блаженствовать тот после смерти будет.
Людоед жалостно возразил:
– Я мать свою и отца оставил,
Рукой махнул на все наслажденья,
Я ради мяса в лесу очутился:
Как от него я могу отказаться?
Великий сказал ему:
– Мудрые дважды не повторяют,
Благой человек свое слово держит.
Сначала сказал ты: «Исполню желанья».
Теперь говоришь ты совсем иное!
Великий напомнил ему:
– Ты же сам сказал мне:
«Давать не следует обещаний,
Которых потом не сможешь исполнить.
А ты говори и не сомневайся.
Исполню, хотя бы ценою жизни».
И он продолжал, стремясь воодушевить людоеда:
– Муж, кому дорога добродетель,
С жизнью расстанется, но не с дхармой.
Благой человек свое слово держит.
Что обещал, то скорее исполни,
И ты тогда, превосходный воитель,
В делах приблизишься к совершенству.
Чтоб руку сохранить – отдай богатства;
Чтобы себя спасти – рукой пожертвуй.
Но чтобы дхарму соблюсти, муж благородный
Отдаст богатство, руку, даже жизнь.
Так Великий убеждал его в том, что должно следовать истине, а затем напомнил, как надлежит чтить учителя:
– Учитель, преподавший тебе дхарму,
Кто от сомнения тебя избавил, –
Всегда твоя надежда и опора,
И дружба с ним не старится вовеки.
И он продолжал: – Любезный людоед, не следует нарушать слово, данное достойному учителю. А ведь я еще в юности был твоим вторым учителем и многое тебе преподал, а теперь я прочел тебе строфы, стоящие по сотне каждая и полные мудрости просветленных. Ты должен меня послушаться. «Делать нечего, – подумал людоед. – Сутасома и учитель мой, и мудрый человек, да и слово я ему дал. Все едино умирать придется. Зарекусь есть человечину, исполню его желание». Он встал, бросился в ноги Сутасоме и, проливая потоки слез, дал ему то обещанье, какого тот просил:
– Нет мне ничего милее мяса,
Для него в лесу я очутился,
Но раз просишь ты меня об этом,
Исполняю я твое желанье.
– Так тому и быть, друг, – сказал ему Великий. – Когда человек и впрямь вступил на стезю добродетели, он скорее умрет, чем сойдет с нее. Я принимаю твои обещания. Ты встал на путь, указанный тебе учителем, и я молю тебя: если я тебе дорог, то обещай мне следовать пяти заповедям. – Хорошо, друг, перечисли мне их. – Слушай, государь, – и на эти слова людоед поклонился Великому полным земным поклоном и сел подле него, а Великий назвал ему заповеди.
В этот миг земные духи, собравшиеся вокруг, возликовали, оглашая весь лес: – Во всей вселенной от Незыби и вплоть до макушки бытия никто, кроме Великого, не смог бы зародить в людоеде светлые чувства и убедить его отказаться от человечьего мяса! Вот какой великий подвиг свершил Сутасома! А услыхав эти клики, боги – властители сторон света их подхватили, и возгласы ликования стали возноситься все выше и выше, пока не достигли небес Брахмы. Подвешенные на дереве цари услышали клики богов, и дух дерева порадовался в своем обиталище. Хоть слова были слышны, самих богов не было видно. Но слыша их речи, цари поняли: – Сутасома нас спас от гибели. Он свершил небывалый подвиг – усмирил людоеда. И они воздали Бодхисаттве хвалу.
А людоед поклонился Великому земным поклоном и стал подле него. – Отвяжи кшатриев, приятель, – сказал ему Великий. «Я для них враг, – подумал тут людоед. – Если я отвяжу их, они захотят схватить меня и могут мне навредить, а я даже ради собственного спасения не посмею нарушить обета, который дал Сутасоме. Пусть лучше он вместе со мной пойдет их отвязывать, так мне будет безопаснее». И он почтительно попросил Сутасому пойти с ним вместе:
– Ты и учитель мне, и товарищ.
Я твою просьбу уже исполнил,
Теперь в свой черед ты мою исполни:
Пойдем и вместе царей отвяжем.
Бодхисаттва дал на это согласие:
– Я и учитель твой, и товарищ.
Ты мою просьбу уже исполнил,
Теперь в свой черед я твою исполню:
Идем и вместе царей отвяжем.
Затем он подошел к царям и сказал:
– Разбойник принес вам немало горя,
Продернул несчастным веревки в ладони,
Вы льете слезы, страдаете тяжко.
И все же по правде мне поклянитесь,
Что вы ему свои муки простите.
Те ответили:
– Разбойник принес нам немало горя,
Продернул несчастным веревки в ладони,
Мы слезы льем и страдаем тяжко,
Но все же готовы мы в том поклясться,
Что на него не поднимем руку.
– Тогда вот что мне пообещайте, – сказал Бодхисаттва:
– Да будет для вас этот царь отныне
Словно отец или мать родная,
Пусть будет участлив он и заботлив,
А станете вы ему сыновьями.
Они согласно повторили:
– Да будет для нас этот царь отныне
Словно отец или мать родная,
Пусть будет участлив он и заботлив,
А мы ему сыновьями будем.
Так Великий связал их обещанием и позвал людоеда: – Давай отвязывать их. Тот перерезал мечом веревку, на которой висел один царь. А царь тот уже неделю не ел, от боли лишился сознания и, когда веревка его держать перестала, упал на землю. Великому стало жаль его. – Не стоит так грубо срезать, приятель, – сказал он и, обхватив другого царя руками, прижал его к груди и велел: – Теперь режь! Людоед перерезал веревку, а Великий принял царя к себе на грудь, ибо был он силен, и бережно, словно родного, уложил его на землю.
Так они сняли всех царей и промыли им раны. Веревки из их ладоней Великий вытянул так осторожно, как вынимают нитки из ушей у детей, когда протыкают им дырочки для сережек, очистил раны, смыл гной и кровь, а людоеду велел натолочь древесной коры. Порошком из нее он посыпал раны, произнес заклятие истиной, и раны в тот же миг затянулись. Людоед сварил риса, и отваром они напоили всех сто царей. Тем часом стемнело. Назавтра они поили царей отваром уже три раза – утром, днем и вечером, – а на третий день дали им в супе рисовых клепок. Цари стали крепнуть.
– Сможете вы идти? – спросил их Великий. – Сможем, – отвечали они. – Ну что, любезный людоед, пойдем домой? Но людоед заплакал и бросился ему в ноги: – Веди царей домой, друг, а я здесь останусь и буду кормиться лесными кореньями и плодами. – Да что тебе здесь делать, друг? У тебя ведь царство на зависть – возвращайся править в Варанаси! – Что ты говоришь, друг! Нельзя мне туда возвращаться. У меня там полно врагов: у кого я съел мать, у кого – отца. Они мне это припомнят. Стоит кому-нибудь крикнуть: «Держи разбойника!» – и каждый в меня кинет камнем. Вот мне и конец! А ведь я тебе дал обет и убивать никого не могу даже для собственного спасения. Все равно мне теперь долго не прожить, раз я закаялся есть человечину, и больше я вас не увижу. Ступайте! – и людоед зарыдал. Великий положил руку ему на плечо и стал утешать: – Друг, меня ведь зовут Сутасома. Даже твою жестокость я смог одолеть, что же тогда говорить о жителях Варанаси. Я верну тебе царство. А если это мне не удастся, отдам тебе половину своего. – У меня и в твоей столице враги. «Да, непросто ему было принять мое требование – подумал Великий. – Теперь я так или иначе должен вернуть его на трон». И, желая соблазнить людоеда, он так стал расписывать прелести городской жизни:
– Кто дичь и птицу вкушал когда-то
Пряно приправленные поварами,
Как Индра вкушает нектар бессмертья, –
Тому безотрадно житье лесное.
Кого услаждали кшатрийки раньше,
Красавицы в золотых украшеньях,
Как Индру тешат небесные девы, –
Тому безотрадно житье лесное.
Кто сладко спал на ложе когда-то,
Устланном шерстяным покрывалом,
На чистом, мягком, на красных подушках,
Тому безотрадно житье лесное.
Кто ритму мриданга внимал ночами,
Мелодиям и искусному пению,
Кому по ночам играли гандхарвы –
Тому безотрадно житье лесное.
Кто в городе жил, что радует сердце
Своими садами всегда в цвету,
Конями, слонами и выездом царским,
Тому безотрадно житье лесное.
Великий намеренно начал с речи о кушаньях: «Быть может, – думал он, – царь-людоед вспомнит, как наслаждался когда-то изысканными яствами, и захочет вернуться». Во-вторых, он напомнил о любовных утехах, в-третьих – о ложе, в-четвертых – о музыке, пении и танцах, в-пятых – о самом городе и его садах. Сказав обо всем этом, он снова позвал царя с собою: – Мы пойдем вместе. Я сам посажу тебя на престол в Варанаси и только тогда отправлюсь к себе. А если это у меня не получится, ты станешь моим соправителем. Послушай меня, нечего тебе делать в лесных дебрях. Царь внял уговорам. «Сутасома – мой благодетель, он мне хочет добра. Сначала он обратил меня к праведной жизни, а теперь говорит, что хочет вернуть мне и трон. Он это сделать сможет. Надо идти вместе с ним, нечего оставаться в лесу», – подумал он и, полный радости, решил воздать Сутасоме хвалу, какой тот достоин. – Любезный Сутасома! – сказал царь. – Как нет ничего спасительней дружбы с достойным, так нет ничего губительней дружбы с недостойным. И он произнес:
– Как после полнолуния
К ущербу месяц клонится,
Так жизнь к дурному клонится
В общенье с недостойными,
Когда я с подлым поваром
Связался на беду свою,
Я в злодеяниях погряз
И чуть не погубил себя.
Как после новолуния
Взрослеет месяц с каждым днем,
Так жизнь к благому клонится
В общении с достойными,
Когда с тобою, государь,
Я в своей жизни встретился, –
Ты к благу обратил меня,
Судьба моя исправится.
Вода, дождем пролитая на сушу,
Недолговечна, скоро испарится,
Недолговечностью своей дождю подобно
Общенье с недостойными, владыка.
Но если дождь пролился над рекою,
Надолго сохранится ею влага,
И долговечностью такой реке подобно
Общение с достойными, владыка.
Общение с достойными надежно,
Пока ты жив – оно с тобой пребудет,
Но распадется дружба с недостойным.
Ведь дхарма праведных со злом несовместима.
Так людоед воздал хвалу Великому этими строфами.
А Великий вместе с людоедом и остальными царями направился в ближайшую деревню. Жители, узнав Великого, послали сказать в город. Оттуда пришли к нему советники и войско. И Великий со своею свитой отправился в Варанаси. По пути к нему подходил народ из деревень, нес ему подарки и присоединялся к свите, которая безудержно росла. Так они и дошли до Варанаси.
Там тогда правил сын людоеда, а военачальником был по-прежнему Калахастин. Горожане пришли к юному царю и заявили: – Государь, говорят, что Сутасома укротил людоеда и идет с ним сюда. Мы его в город не пустим. Они спешно заперли ворота и вооружились. Когда Великий увидел, что ворота на запоре, он вышел вперед с несколькими советниками и воззвал: – Я царь Сутасома, отоприте мне. Донесли царю. Тот велел скорее отпирать. Великий вошел в город, а царь и Калахастин встретили его с почетом, привели во дворец.
Он сел на трон, послал за главной супругой людоеда и за остальными советниками и спросил Калахастина: – Калахастин, почему вы не хотите пустить прежнего царя в город? – Пока он правил, он съел в нашем городе много людей – какой он после этого кшатрий! Этот злодей опустошил бы всю Джамбудвипу. Вот почему мы его не пускаем. Он опять за старое примется. – Я укротил его, и он дал мне обеты. Не сомневайтесь, он теперь никого пальцем не тронет, даже для собственного спасения. Не бойтесь его. Ведь сыновья должны печься о родителях. Тот, кто не оставит отца и мать, попадет на небеса, а прочие – в ад. И таким не надо подражать! Вот какое наставление дал Бодхисаттва сыну царя, сидевшему рядом с ним на низком сиденье, а затем обратился к военачальнику: – Калахастин, ты царю и друг, и слуга, ты обязан ему своей властью, и ты должен думать о царской пользе. Потом он стал убеждать царицу: – Государыня, ведь и ты, придя из отчего дома, только благодаря царю возвысилась до нынешнего сана. У тебя сыновья и дочери, ты немолода, и ты тоже должна подумать о царской пользе. А заключил он свои речи проповедью дхармы:
– Тот недостоин быть царем,
Кто силой злоупотребит,
Тот недостоин другом быть,
Кто к другу силу применит,
Тот недостоин сыном быть,
Кто бросит старого отца,
Лишь недостойная жена
Супруга своего не чтит.
Никчемен будет тот совет,
В котором праведников нет,
Не будет праведником тот,
Кто против дхармы говорит,
Кто заблужденье превозмог,
Преодолел и страсть, и гнев,
В согласье с дхармой говорит
Того как праведника чтут.
Мудрец, покуда он молчит,
Но если он заговорит –
Неотличим от дурака,
То чтобы вечному учить.
Он проповедует и изъясняет дхарму,
В его руках провидческое знамя,
Ибо начертаны на знамени провидцев
Благие изречения о дхарме.
Юный царь с военачальником вняли увещаниям и согласились вернуть царю престол. По городу забили в гонги, и, когда народ собрался, ему было объявлено: – Не бойтесь ничего. Нам ведомо, что прежний царь наш обратился к дхарме. Идем за ним! И вся толпа с Великим во главе направилась к царю приветствовать его. Послали за цирюльником; тот причесал царя. Затем царь совершил омовение и ему подали украшения. Он взошел на груду драгоценностей, его вновь помазали на царство и проводили в город. А прочих сто царей с Великим во главе царь – бывший людоед принял у себя со всем радушием.
Повсюду в Джамбудвипе люди пришли в великое волнение при вести, что государь Сутасома усмирил людоеда и вернул его на царство, а его подданные из Индрапаттаны прислали вестника просить его домой. Великий прожил с месяц в Варанаси и стал прощаться: – Мы уезжаем, друг. Не поддавайся искушениям. Выстрой пять навесов, чтоб раздавать дары нуждающимся – по одному у городских ворот, а пятый – перед своим дворцом. От десяти обязанностей царя не отступай и избегай неправедных путей. Той порой стали подходить войска из прочих ста столиц. В сопровождении всех этих войск Великий выступил из Варанаси. Бывший людоед проводил его до полдороги и вернулся. Все дружески, как подобает, попрощались с Великим, обнялись с ним и разъехались каждый в свою сторону, и тем царям, кто не имели колесниц, Великий подарил их на прощанье.
Сам он с большим почетом вступил к себе в Индрапаттану, украшенную жителями так, словно то был город богов. Он посетил родителей, побеседовал с ними и поднялся на плоскую крышу дворца. Стремясь не отступать от дхармы, он решил: «Ведь я многим обязан духу дерева. Надлежит устроить ему подношение». Он распорядился вырыть неподалеку от того баньяна большой пруд, поселил там много семей и основал этим деревню. Со временем она сильно разрослась – одних торговых лавок там стало тысяч восемьдесят. Землю кругом дерева, начиная с его стволов, он распорядился разровнять, обнес дерево оградой, поставил ворота с арками, и дух был тем ублаготворен. Деревня же та стала называться Кальмашадамья, ибо на этом самом месте был укрощен лесной разбойник – кальмаша. И все цари последовали наставлениям Великого. Они приносили дары, творили благие дела и после смерти попали на небеса.
Рассказав эту историю о дхарме, Учитель заключил: «Не только теперь, о монахи, укротил я Пальцелома. Мне случилось укротить его и в прошлом». И он отождествил перерождения: «Тогда царем-людоедом был Пальцелом, брахманом Кайлой – Ананда, древесным духом – Кашьяпа, Шакрой – Анируддха, прочими царями – мои нынешние последователи, родителями – члены царствующей семьи, царем же Сутасомой был я сам».